|
ДЕТИ ВОЙНЫ. ВОСПОМИНАНИЯ Предисловие М. И. Антонов Великая Отечественная война — слова, до боли знакомые всем в России. Ещё остались в живых ветераны, бойцы и командиры. Н есть ещё одна категория людей — те, кто во время войны были детьми. И по ним тоже прокатилась война своим железным катком. Этот период для большинства из них можно смело назвать — украденное детство. Здесь опубликованы воспоминания тех, детство которых пришлось на военные годы. Им за 70 и больше. Но память о пережитом живёт, и возникла потребность высказаться. Для детей, для внуков, чтобы знали, что пришлось пережить их родным. Самое существенное, что запомнилось всем, это связано с едой, с чем-то вкусным, что перепадало крайне редко. Мой отец погиб на фронте в 1942 году, мы с мамой жили в ободранном бараке. И я хорошо помню эти 400 граммов чёрного хлеба — паёк иждивенца. И вот однажды, на какой-то праздник шефы угостили нас в детском саду. И выдали по кусочку белого хлеба, который я увидел впервые. Кусочек 5×5 см отличного, хорошо прожаренного, пористого белого хлеба. Да ещё со сливочным маслом. Правда, запомнилась такая деталь — после намазывания по хлебу поскребли ножом, и масло осталось только в порах. Но, тем не менее, до сих пор вспоминаю, что вкусно было невероятно. Нам почти всем постоянно хотелось есть. И я не удивляюсь, что это очень сильно повлияло не на одно послевоенное поколение. И проявилось уже на генном уровне — ТОЛЬКО Б НЕ БЫЛО ВОЙНЫ. Эта идеология сделала нас почти рабами — лишь бы не было войны. Но от судьбы не уйдёшь. Известный нам всем Мао Цзе Дун сказал, что «каждое поколение имеет свою войну». Вот и мы пережили одну войну, которую наши отцы и деды ценой огромных жертв и страданий всего народа выиграли. Вторую же войну, которая подкралась к нам неожиданно (и сверх плана), неслышно и негромко, и накрыла нас железной пятой капитализма, мы с треском проиграли. Вдова моего старшего брата Можаровская Валентина Борисовна недавно написала и издала небольшую книжицу под названием «Когда я была маленькой...». Это её детские воспоминания о войне и посвятила эту книжку «правнучке Полине». «Часы тянутся, месяцы бегут. А годы летят». Вот одна фраза из этой книги: «Детство моё проходит в одно за другим лихолетии». Пожалуй, это полностью относится и к нашему поколению. Но мы не сдаёмся и не сдадимся, мы всё помним и запомним, Эта публикация — для наших детей, внуков и правнуков — ЧТОБЫ ПОМНИЛИ! Сырчина А. С. Моё военное детство 1941—1945г.г. Сырчина (Краснянская) Ариадна Соломоновна. Год рождения — 1935. До войны жила в Пушкино Московской области, после эвакуации в 1941г. в г. Горьком (теперь Нижний Новгород). В 1957году окончила Горьковский Университет, радиофизический факультет, и уехала по назначению в Новосибирск. Работала технологом в электронной промышленности вплоть до выхода на пенсию в 1990г. Есть сын, дочь и четверо внуков. Когда началась война, отец на несколько дней приехал из города Лепеля, где преподавал в артиллерийском училище. Он уехал, и мы (я — 6 лет, брат Марк — 4года и мама) остались в Пушкино Московской области. У Маяковского есть стихотворение, не помню, как называется. «Посёлок Пушкино горбил Акуловой горою, а низ горы деревней был, кривился крыш корою, а за деревнею дыра и в ту дыру, наверно, спускалось солнце каждый раз медленно и верно». А кончается оно так «Светить всегда, светить везде до дней последних солнца, светить и никаких гвоздей, вот лозунг мой и солнца». Когда в школе проходили это стихотворение, я всем хвастала, что я в этом самом Пушкино жила до войны. В Пушкино у папиного брата, дяди Гриши, была дача, мы с мамой иногда ходили к ним в гости. Мне запомнилось, что около домика росли настурции, нам с Марком они очень нравились. Когда у меня появилась дача, я, первым делом, посадила около домика настурции. Когда немцы стали подходить к Москве, папин брат, дядя Гриша, помог нам эвакуироваться. Он работал на строительстве и как-то смог достать грузовик. Подъехал к нашему дому и сказал маме — за 20 минут собраться. Я хорошо помню, как мама стелила на полу одеяла, кидала туда вещи и завязывала узлы. Я хорошо помню было 5 узлов и чемодан. Кинули их в машину, кинули в машину нас с братом и помню, как долго подсаживали маму, борта у машины не открывались. Дядя Гриша привез нас на пристань. На берегу была огромная толпа, народ бежал из Москвы. Немцы были уже близко. Как дяде удалось, это просто уму непостижимо, он посадил нас на пароход. Мы поехали в Горький. Там жили мамина сестра и брат. Мы ехали даже не в Писать буду про войну то, что мне запомнилось. Хлеб был по карточкам. Сколько давали хлеба, я не помню, только помню, что карточки были детские, иждивенческие и рабочие. На рабочие давали больше всего — 800г. Карточки надо было «прикреплять» к определённому хлебному магазину. В зависимости от количества прикреплённых карточек магазин получал хлеб. На карточках должна была быть печать ЖЭУ, которое выдало карточки. То ли у некоторых товарищей была возможность где — то достать карточки, то ли их просто меняли на водку, но на базаре купить карточки было не сложно, сложнее было «прикрепить». У т. Нюры были знакомые в других магазинах и карточки, купленные на базаре, мы «прикрепляли». Хлеб был только чёрный, белого хлеба я не помню. Ещё мама сама пекла хлеб из ржаной муки, и он у неё не получался. Под коркой было абсолютно сырое тесто, но всё равно ели и этот хлеб. Мама моя не работала, работала только по дому. Деньги отец посылал регулярно. Папины письма с фронта сохранились, и там он часто пишет «деньги я послал», видимо, там давали зарплату. У меня была знакомая фронтовичка. Как-то мы её спросили — кем она была на фронте — она ответила — бухгалтером. Мы спросили — что делает бухгалтер на фронте, она ответила — зарплату выдаёт. После его гибели мы стали получать пенсию 990 рублей, он погиб в звании подполковника. Ели в, основном, картошку. Мама картошку варила, а потом жарила. Я пока не приехала после института в общежитие даже не знала, что можно жарить сырую картошку, а это гораздо вкуснее. Так мама экономила растительное масло. Утром перед школой ели картошку, приходили из школы — опять ели картошку. На угол стола мама ставила сковородку, и мы с братом ели с одной сковородки. Зимой картошку ели с кислой капустой. Ещё мама покупала на базаре молоко. Вечером, когда приходила с работы т. Нюра, ели щи. На щи мама покупала совсем маленькие кусочки мяса 150-200г. Никакого другого мяса не было никогда. Я не помню, чтобы было чувство голода, но питание было очень скудное, потому что я помню, как у меня и у брата распухали тыльные стороны рук, наверное, от недостатка витаминов. Мы ещё жили хорошо, очень многие люди голодали по-настоящему. На базаре продавали картофельные очистки, и люди их покупали, мыли, варили, толкли и ели такое пюре. Т. Нюра работала в магазине и была возможность как-то подзаработать. Я помню — она привезла на санках полные санки мыла. Это мыло мама на базаре продавала. Мыло было по карточкам, но своим работникам можно было сколько-то взять без карточек, правда, незаконно. Дома за два от нас жила женщина с тремя детьми. Она была очень больная, на улицу почти не выходила. На что они жили, я даже сейчас не могу представить. Младшая девочка Римма несколько лет, наверное, года два, пока не пошла в школу, подходила к нашему окну, и мама отрезала кусочек хлеба, и я, либо брат — надевали валенки, и бежали отдать ей хлеб, ни разу не отказали, это абсолютно точно, всегда её жалели. Между прочим, все трое встали на ноги, закончили техникумы, хотя мать у них очень рано умерла. Оказалась большим молодцом старшая сестра. Нищих было много. У нас окна были на полметра от земли, и нищие подходили часто. Не могу сказать, что мама всегда подавала, но подавала часто. Ещё я хорошо помню вши. Откуда они взялись и куда пропали после войны, я даже не могу сказать. Баня работала очень плохо, очень редко, но в баню ходили регулярно. Отца не было, брат ходил с нами до Мама стелила на столе газету и мелким гребнем чесала мне волосы. Был случай, когда мы вычесали 30штук вшей. Почему-то вши были только у меня в голове. Ещё я помню вот что. В школе, когда надо было читать книгу классу, учительница вызывала меня. Я читала с выражением, без запинки. Вот я стою — читаю, что-то учительница меня спросила, я не помню что, только я повернулась в её сторону и вижу, что по рукаву у меня ползет вошь. Помню, как я напряглась, меня всю обдало жаром, но я не подала виду и продолжала читать. Учительница, её звали Зинаида Павловна, тоже не подала виду. Я дочитала до звонка, вышла из класса и стряхнула на пол эту мерзость. После войны вшей не стало. В самом начале войны немцы бомбили в Горьком заводы, и осколки разлетались очень далеко. Днём мальчишки лазили по крышам и собирали осколки. У нас был целый ящик в сарае. Мама потом его выбросила. Надо было хотя бы пару осколков сохранить. Окна заклеивали полосками газет крест-накрест, чтобы не вылетели стёкла. Окна надо было завешивать плотной тканью, чтобы свет не проходил, светомаскировку всё время проверяли. Как-то мама послала Марка за хлебом. Он подходил уже к прилавку и держал карточки в руке. Подбежал большой мальчишка и вырвал из рук у него карточки. Я помню, как мама сидела на стуле, рядом стоял Марк, и оба плакали. Пережили как — то. Учиться читать до школы я начала по букварю для глухонемых детей, учебников в продаже не было, тётя Нюра достала его по знакомству. Помню, как старательно по одной странице в день я его читала, а потом уже и по две и по три и довольно быстро научилась читать. Никто со мной не сидел, иногда спрашивала у мамы, какая это буква и продолжала самостоятельно дальше читать. В первом классе, это был 1942год, мы писали две четверти карандашом. Карандаши были большой дефицит, в магазине их не продавали, все доставали, кто где мог. После уроков учительница карандаши собирала и на следующий день снова раздавала, иначе кто-нибудь мог прийти без карандаша. Дома, чтобы сделать уроки, карандаша не было, и я ходила наверх к т. Лиде (жене д. Пани) за карандашом, а потом относила назад. Вскоре т. Нюра по блату достала мне карандаш, у неё были знакомые в магазине. После зимних каникул перешли на перьевые ручки. Чернила были чёрные, фиолетовых чернил не было совсем. Бумага в тетрадях была очень плохая, чернила на ней растекались, перо всё время цеплялось за шероховатость, с пера падала «ляпушка» и растекалась по тетради. За это ругали. Помню названия перышек:86-ое, ласточка, скелетик, рондо. Скелетиком писать запрещалось, так как им нельзя было писать с нажимом, рондо были большой редкостью, писали, в основном, Отметки были «отлично», «хорошо», «удовлетворительно», «плохо», и «очень плохо». В первом класс учились вместе девочки и мальчики. Во втором классе меня перевели в другую школу, и я стала учиться в женской школе. Школы были переполнены, учились в две и даже в три смены. Перед войной у нас в Канавино построили две большие четырёхэтажные школы. Сразу, как началась война, их отдали под госпиталь. Около одного госпиталя упала бомба, образовалась большая воронка, она всегда была полна воды, я хорошо это помню. Место это даже не было огорожено. Через много лет, я уже жила в Новосибирске, случайно прочитала в газете, что в Горьком недалеко от школы была отрыта, увезена и обезврежена бомба. Учебники в школе каждый год выдавали бесплатно, подарки на Новый год тоже были, бесплатно, а ведь вся страна работала под лозунгом «Всё для фронта, всё для Победы». Прошло 70 лет. Восстановили разрушенное войной хозяйство, а всё стало платно и учебники, и подарки. Ленточек для банта у меня не было. Как-то в Горький приехала папина сестра тётя Ида и привезла мне в подарок сиреневую ленточку, это было такое счастье, такая радость. Этой ленточкой мне долго завязывали бант. Она лежала в мешочке с цветными нитками и приехала со мной в Новосибирск после того, как я закончила институт. Потом я как-то делала своей дочери к утреннику в детском садике украинский костюм и прикрепила эту ленточку к венку. Ленточка оказалась в мешке с кукольными тряпками и, когда дочь выросла, я отвезла этот мешок на дачу. Как-то смотрю, вышагивает моя внучка по огороду в этом венке, цветочки все помялись, а сиреневая ленточка на месте. И внучка уже выросла, и дачу новую купили, но мешок с куклами и тряпками я убрала на стеллаж в сарайку. Запомнилось вот еще что. Мы с Марком ходили иногда в гости к т. Любе, папиной сестре. Это было довольно далеко. Мама почему-то отпускала нас одних. Тётя Люба всегда нас чем — нибудь угощала. Как-то она дала нам несколько штук маленьких омлетиков из яичного порошка. Когда мы пришли домой, оказалось, что Марк их дорогой съел. Мне было обидно. Марк сделал это просто машинально. Мы всегда делились, никогда не жадничали друг для друга. Даже одну конфетку всегда делили пополам. Помню вот ещё что. В1943году у нас погиб отец. Мне запомнился этот день, когда мы получили извещение о его гибели. Мама стояла у кухонного стола, чистила картошку, по лицу текли слёзы, а к нам шли и шли женщины и соседи, и люди, которых я не знала, и тоже плакали. И ещё запомнилось вот что. В школе я сидела то ли на первой, то ли на второй парте, наверное, потому, что на уроках вертелась и разговаривала. Со мной сидела девочка Надя Ларкина. Я говорю Наде — у нас большое горе, папу на фронте убили, а она мне отвечает — да ну, это разве горе, вот у нас горе, мы карточки потеряли. Я помню, что не стала с ней спорить, ничего ей не сказала, только помню, подумала — карточки в следующем месяце опять дадут, а вот папы больше не будет. В каждой семье было свое горе. Было плохо с учебниками. В первом классе у меня не было «Родной речи». Задали стихотворение. Когда задавали читать, это не было проблемой, я читала хорошо без всякой подготовки, а вот стихотворение выучить было негде. Кое у кого учебник был, потому что некоторые выучили. Учительница (помню — её звали Анна Петровна) вызывает меня, я встаю и говорю, я не выучила, так как у меня нет учебника. Помню, как весь класс напрягся. Я села, и весь класс чуть ли не хором спрашивает — что вы ей поставили? Я была хорошая ученица, и всем хотелось, чтобы мне поставили двойку. Помню, учительница ответила — я написала, что не готова к уроку, про двойку ничего не сказала. Пока его все рассказывали, я его, конечно, выучила. Каждый Новый Год в школе была елка. Подарки раздавали бесплатно. Никогда с родителей не собирали деньги на новогодние подарки. Я хочу здесь же написать про то, как жила во время войны мама моего мужа, Виктора. Её звали Александра Михайловна. Мои дети звали её баба Шура. Она работала на обувной фабрике простой работницей. Мой будущий муж, её сын Виктор, ходил в детский сад. На фабрике нормированного рабочего дня не было. Фабрика шила только кирзовые сапоги для фронта. Утром начальник цеха включал конвейер и выключал только тогда, когда был сделан план. Муж рассказывал, что в детстве он не видел дневного света, темно уводили в садик и темно приводили. Гулять не водили, так как у большинства детей не было теплой одежды и обуви. Кроме хлебных карточек были ещё продуктовые карточки, но на них ничего не продавали, только соль. Так вот с продуктовых карточек сколько — то срезали талонов и давали рабочим тарелку супа. Этот суп рабочие выносили за проходную, где их ждал ребёнок и ели вместе. Вахтёрам запрещалось пропускать с супом рабочих, но большей частью запрет нарушался, и вот когда вахтёр не пропускал, то с той и с другой стороны проходной плакали и мать и ребёнок. В конце войны, когда стали возвращаться с фронта раненые и контуженные, на базаре стали продавать шинели. Рабочие научились шить из них тапочки. В магазинах не было никакой обуви. Люди шили из старья стёганые «бурки» и одевали на них литые калоши. Были такие калоши из сплошной резины. Тапочки из шинелей продавались очень хорошо. Но нитки, стельки, окантовку надо было брать на фабрике. Выносили, как могли. Баба Шура шила очень хорошо. В бухгалтерии у них работала молодая женщина, она была бездетная и её постоянно посылали то на дрова, то в колхоз, то ещё куда—то, и она часто уговаривала бабу Шуру отдать ей Виктора. Баба Шура очень голодала во время войны. За Заельцовским парком у фабрики был профилакторий, так вот ходили туда за «помоями». Баба Шура даже слышать об этом не хотела, чтобы отдать сына. Так вот эта женщина подставила бабу Шуру, донесла на неё. Бабу Шуру посадили. Сколько дали я не знаю, она не любила об этом рассказывать. После войны объявили амнистию и её освободили. Вернулась больная туберкулёзом. Виктор всё это время был с т. Марусей, её сестрой. Они жили вместе с самого начала войны. Получилось это так. Баба Шура перед войной жила с мужем и двумя детьми в городе Кирове. Второй сын был совсем маленький. Муж работал в Речпорту нормировщиком. Эта работа в речпорту очень ответственная, потому что большое разнообразие грузов для погрузки, разгрузки. Где-то, видимо, он дал промашку, и ему пригрозили уголовным делом. Уже началась война. Может быть, всё бы и утряслось, но он испугался и сбежал к родственникам в Барнаул. Конечно, его моментально нашли, арестовали, но не посадили, а отправили на фронт. Он сразу пропал без вести, баба Шура не получила от него ни одного письма. Собралась и поехала в Новосибирск к сестре, т. Марусе. Жила т. Маруся в бараке от обувной фабрики. В квартирке было две комнатки: проходная комнатка 13кв.м. и комнатка 9кв.м. Т.Маруся с сыном жила в проходной, в Гинцбург И. А. Вспоминая военное детство Гинцбург (Юсина) Ираида Александровна. Родилась в семье военнослужащего в Приморском крае Хасанского района, село Попова Гора на границе с Монголией. Семья очень часто переезжала по месту службы отца. За 10 школьных лет проучилась в семи школах. После школы окончила Горьковский Университет, радиофизический факультет. Два года работала в НИИ в Новосибирске. После замужества переехала в Воронеж, где до пенсии в 1989г. проработала в НИИ связи инженером- разработчиком. Есть сын. Мой папа Юсин Александр Михайлович после В начале июня 1941г. папа уехал со своей частью в лагеря под Витебском и обещал нас на лето забрать к себе, а В это время начались воздушные тревоги. Почти каждую ночь мы спускались в бомбоубежище — подвал под нашим домом. А во дворе у нашего подъезда стояли аэростаты — это огромные в форме колбасы шары, которые на ночь поднимали в небо. Мама решила эвакуироваться в Горький, её родной город. И нас на грузовой машине отвезли на Курский вокзал. Мы ехали по Москве, она была совсем другая: везде аэростаты, серые дома с окнами, оклеенными крест-накрест бумажными полосками. Народу на улицах не было видно. Это было 19 июля, день рождения Валеры, моего брата. И в эту ночь была первая страшная бомбёжка. Не успели мы сесть в поезд, как объявили воздушную тревогу. Пришлось спуститься в подвальное помещение вокзала. Проходящий мимо нас рабочий посоветовал маме сесть поближе к колонне, где было безопаснее, если разбомбят вокзал. Слышался гул пролетающих самолётов. Было совсем светло, когда мы снова сели в поезд. А в окно уже отходящего состава было видно зарево над Москвой. Папа мой, Александр Михайлович Юсин, защищал небо Москвы. Его подразделение сбило 24 самолёта. Уже во время войны вышла книга о защитниках Москвы и там об этом написано, и даже есть снимок папиного подразделения. Эта книга хранится у папиного внука Миши Юсина, сына моего брата Валеры. Звания Героя отцу не дали, так как он был сыном репрессированного — его отец был священником. Деда моего расстреляли в 1938году. Отца наградили орденом Красного знамени и, наконец, разрешили вступить в партию. Папа точно не знал, уехали мы или нет, и послал солдата узнать, где его семья. В домоуправлении лежали наши с Люсей письма из лагеря, где мы просились домой. Папа решил, что мама уехала без нас. И расстроенный папа пишет маме, как она могла уехать без нас. Мама нас самих заставила написать, что мы с ней. В Горьком я пошла в первый класс (в то время детей принимали в школу с С бугра, напротив нашего дома, было видно зарево над Горьким, а над полями на бреющем полёте летали немецкие самолеты, ещё помню портрет Зои Космодемьянской с петлёй на шее в газете «Колхозный рупор». Тётя Нюша, как и все остальные колхозники трудилась почти круглосуточно. Как-то ночью, вернувшись с работы, она сказала маме, что немцы заняли Сталинград, и мама резко ей ответила, что это ты его сдала, а я не собираюсь. А раскулаченный сосед Павлыч как-то сказал маме: «Вот тебя, Полинка, как жену командира, первую немцы повесят, когда придут сюда», а мама ему ответила: «Вот попомни мое слово — я в Берлине ещё чай пить буду». И, действительно, после войны с 1946 по1948г.г. мы жили в Потсдаме (под Берлином) — нас туда забрал папа. Мама в письме к тёте Нюше просила передать Павлычу, что пьёт чай под Берлином. А тот, почёсывая за ухом, сказал: «Да, права была Полинка». В октябре 1941г мама собралась в Москву за зимними вещами, так как при эвакуации она взяла только зимние пальтишки для меня и брата, никто не думал, что война будет долгой, но сестры её не пустили, побоялись, что вдруг что случится, а дети маленькие. В это время в Москве началось страшное мародерство — и наш дом был разграблен. У нас в квартире осталась только старая швейная машинка. Уже после возвращения из эвакуации мама видела свои вещи во дворе (покрывала, одеяла и т. д.), когда их сушили. Грабили работники домоуправления, которые во всём обвинили домоуправа. А так как он был из немцев Поволжья, то его расстреляли. Расскажу немного про село Быковку. Село Быковка — большое, в прошлом богатое село, бывшая вотчина помещиков Демидовых, отпрысков уральских Демидовых. Во время войны здесь было много эвакуированных из Москвы, Ленинграда и др. городов. Среди них был кинорежиссёр Папава, муж одной из односельчан. Он снял фильм «Быковцы» о героическом труде колхозников во время войны и о председателе колхоза, фамилию не помню. По фильму председатель рвётся на фронт, но его не пускают. Тогда он едет к районному начальству и везёт им в подарок поросёнка, чтобы его отпустили на фронт. Фильм шёл по всей стране во время войны, я его тоже неоднократно видела. Среди эвакуированных были ленинградцы — брат с сестрой. Их приютила семья Филипповых, их однофамильцев. Они были бездетными и относились к ним, как к своим детям. Брата звали Павлик. Как только ему исполнилось 18лет, его взяли в армию и отправили на фронт. Под Ржевом его ранило, он потерял ногу, а вторая совсем не сгибалась. Павлик вернулся в Быковку и так там и остался. Оказался большим молодцом, развил большую общественную деятельность, сначала был комсомольским секретарём, потом партийным, вёл большую культурную работу, создал в селе самодеятельность. Летом под его руководством вся отдыхающая в селе молодёжь выходила на помощь колхозу. В В 1943г мы вернулись в город. На Новый год в школе нам дали подарки -полбуханки ржаного хлеба и несколько леденцов, (хлеб — это ежедневная порция хлеба за каникулы). И мама плакала, увидев, как её ребёнок радуется такому подарку. Ещё помню, как любила ходить в гости к тёте Кате, где она нас с братишкой, которого я водила за собой всюду, угощала пирожками из ржаной муки с картошкой и бутербродами с маргарином. Её муж, инвалид дядя Вася, работал бухгалтером и мог кое-что достать из продуктов. Долго не было писем от папы. Он был ранен под Курском, и его из окружения вынес адъютант, которого наградили за спасение командира полка орденом «Красная звезда». С простреленной ногой и перебитой рукой он лежал в госпитале под Москвой, а летом 1944г, когда он формировал дивизию, смог перевезти нас на грузовой машине в военные лагеря, в Костерево. Въезд в Москву был запрещён, но из Подмосковья приехать в Москву было можно. И мы вернулись в Москву. В квартире было холодно, а кухня была большая, и все 4 семьи ютились в кухне. Приходилось готовить в комнате на керосинке, и при таком свете я читала — и так испортила себе зрение. Помню, как мы выступали перед ранеными — читали стихи, пели, плясали. Это был огромный зал на старом вокзале, где стояли солдатские койки. Помню день Победы. Вдруг ночью раздались выстрелы в казарме военного городка (наши окна смотрели прямо в окна казармы) и крики соседки, что кончилась война. А днём мы не пошли в школу. На салют на Красной площади мама нас не пустила, пришлось смотреть его в окно. Ещё я хочу здесь рассказать о своём отце. В 1986г. мама получила письмо от комсорга папиного подразделения, когда он служил в Москве. Папы уже в живых не было. Горин, так фамилия комсорга, 20 лет искал отца. В письме он описал один из боёв под Москвой, когда папа повернул зенитки на танки, и один командовал боем, солдаты были в укрытии, и никто не пострадал. На встрече с однополчанами, спустя 40 лет после окончания войны, Горин рассказал об этом эпизоде генералу (не помню его фамилию). Но так как это было время отступления, награды не выдавались, при наступлении это был бы подвиг достойный награды. Отец освобождал Варшаву, за что получил польский крест «За храбрость». Участвовал в боях под Берлином, за что был награждён полководческим орденом «Кутузов Бакшеева Г. К. Воспоминания о военном детстве Бакшеева (Белобородова) Галина Константиновна. Родилась 7.06.1934г. в г. Игарка Красноярского края. В 1950г. наша семья переехала на Украину в Кировоградскую область. Там я закончила 10 классов. После школы окончила Московский электровакуумный техникум, и в 1955г. приехала по назначению в город Новосибирск. 35 лет проработала в электронной промышленности в начале — мастером, после окончания (заочно) Московского электротехнического института инженером-конструктором. Наша семья до 1931г. жила в посёлке Кумаки Нерчинского района Читинской области. Семью нашу в 1931г. раскулачили. Семья была большая и очень работящая. Было большое хозяйство — несколько лошадей, много скотины. Семья считалась богатой. Всё отобрали и сослали в город Игарка. Вот такие были времена. Игарка — советский город-порт в Заполярье. Название город Игарка получил по имени ненца-старожила Егорки. Вместе с отцом сослали брата отца и его сестру. Отец приехал в Игарку с Жили в бараке. Это было деревянное одноэтажное строение с длинным сквозным коридором, по десять комнат слева и справа коридора. В каждой комнате по печке. Топили березовыми дровами. Осталось в памяти, как папа растапливает утром печку, горит керосиновая лампа, а мне надо вставать и идти в школу. В комнате теплеет, можно вставать. Идём в школу. На улице темно (полярная ночь). Цветные сполохи северного сияния завораживали, хотелось бесконечно на них смотреть. В большие морозы (40град. и больше) занимаемся в школе в пальто, учителя тоже в пальто. Каждую осень шла заготовка дров на зиму. Поленницы из дров складывали в сарайке. Все удобства были на улице. В комнате стояло помойное ведро. Маленьким нам разрешалось пользоваться горшком, но, как немного подросли, категорически запретили, надевали валенки — и бежали в уборную на улицу даже в мороз. Воду носили из реки на коромысле и летом, и зимой. Весной приходили на берег с топориком, накалывали кусочки голубого льда и складывали в вёдра. Особенно много воды приходилось носить во время стирки. Ни о каких стиральных машинах мы тогда не знали, всё стирали вручную на стиральной доске, поставленную в цинковую ванну. Сушить бельё вешали на улице на верёвки. Зимой оно так замерзало, что нужно было очень осторожно его с верёвки снимать и заносить домой, иначе можно было его сломать и, значит, порвать. Зато воздух в комнате становился непередаваемо ароматный. Ребятня в зимнюю пору основную часть времени, особенно вечером, проводили в коридоре. Носились по всему коридору, как оголтелые, было шумно, весело. В школу я пошла в 1942г. Здание школы было деревянное двухэтажное. Весь город был из деревянных домов. Мостовые и тротуары тоже были деревянные. В зимнюю стужу, когда на улице было ниже минус 40 градусов, занятия в школе отменяли, мы были всегда этому очень рады. Приходили домой и бежали кататься на горки с санями или просто кубарем скатывались с горы. Никакой мороз нам был не страшен. Катались на коньках-снегурках, прикреплённых к валенкам с помощью верёвочек, закрученных вокруг валенка палочкой. Коньков на ботинках не было ни у кого. С начала зимы катались на болоте по льду. Когда его заносило снегом, катались с горок. Снега зимой — тьма. Прыгаем вниз головой с крыши сараев, с моста над оврагом, голова уходит глубоко в снег, ноги вверху. Раскачиваем себя ногами, голова выходит на поверхность и можно нормально дышать. Увлекательное было занятие. Ребята постарше строили «штаб» из снега. В «штабе» строили из снега стол, скамейку, получалась землянка — и ребята представляли себя бойцами. С началом войны ввели карточную систему. Хлеба давали рабочим по 800гр., иждивенцам и детям по 400гр. Мы на день получали 2кг. хлеба. Сахар, чай, соль, полученные по карточкам, быстро исчезали. Было постоянное ощущение голода. Весной всем выделяли небольшие участки земли. Всей семьёй лопатами копали и сажали картошку. К следующей весне, если и оставалась картошка, то очень мелкая, как горох. Мама такую картошку в кожуре варила, очищала и клала в суп. Наверное, в такой мелкой картошке было много синильной кислоты. Каждый раз после еды у меня начиналась рвота. В следующий раз от голода снова съедала жадно эту похлёбку и снова рвота. Из картофельных очисток мама жарила драники и всё равно — меня тошнило чуть не до рвоты. Отец работал прорабом на стройке. Был заядлым рыбаком и охотником, занимался этим в выходные дни. Широкие охотничьи лыжи папа сделал сам. Большое благо, что наш Северный край был богат дичью, рыбой, крупной ягодой: морошкой, голубикой, черникой, чёрной и красной смородиной, брусникой, а в начале лета на лугах было много дикого зелёного лука. Родители на вёсельной лодке уплывали с ночёвкой на острова Енисея. Ловили рыбу: щуку, осетра, стерлядь, омуль, селёдку. Это было большим подспорьем. Папу с бригадой отправляли в командировку на ловлю рыбы в Енисее и засол селёдки в бочки. Енисей — река могучая и широкая, как море. Наш город расположен в её устье. Иногда на реке были страшные штормы и люди могли погибнуть в своих челноках. У нас, слава богу, всё обходилось благополучно. Мы, ребятня, выходили на берег протоки и встречали родителей с корзинами, самодельными деревянными чемоданами, наполненными ягодой, собранными в мешки диким зелёным луком. Осенью папа приносил в мешках кедровые орехи. Шишки были смоляные, ароматные. Закладывали их в створ открытой двери, зажимали дверью, раздавливали и доставали из шишек орехи. На зиму тоже делали запасы орехов. Иногда папа брал нас с собой в лес. В лесу была такая туча комаров и мошки, что ходить можно было только в сетках на лицо, а рукава и штанины должны были плотно прилегать к телу. Хорошо запомнила, как родители приносят из сарая замороженную в бутыли бруснику, ягодки звенят, по одной кладём их в рот, там они согреваются, тают и можно съедать. Зимой папа приносил с охоты зайцев, куропаток, глухарей, белок. Глухарей мама заставляла ощипывать нас. Там было столько кусачих блох, мы иногда даже плакали, но обязанность эту с нас не снимали. Из шкурок зайцев мама пряла пряжу и из толстой пряжи вязала тёплые шапки. Шкурки из белок, ондатры папа выделывал. Мама занималась на дому шитьём на заказ. Могла сшить всё — платье, брюки, пальто, шапку, рукавицы. Сейчас я понимаю, какие добытчики были мои родители, а тогда это воспринималось как должное, само собой разумеющееся. К Новому году папа приносил из леса ёлку. Мы наряжали её самодельными игрушками, бумажными бусами. Ненцев у нас называли остяками. Зимой остяки на оленьих упряжках приезжали в Игарку. Ехали обозом друг за дружкой на длинных нартах и длинными шестами управляли оленями. Помню, с каким удивлением мы на них смотрели. Весной начинался ледоход. Приходили на берег реки и подолгу наблюдали, как движется лёд, образуются торосы на середине реки, а льдины нагромождаются на берегу. Завораживающее было зрелище. Когда начиналось судоходство по реке, ходили в порт встречать каждый пароход. Когда пароход причаливал к дебаркадеру, мы, ребятишки, перелезали прямо с него на пароход, так как на трап нас не пускали. Самым интересным занятием было походить по палубе, спуститься в трюм, заглянуть в машинное отделение. Что ещё хорошо помню из своего военного детства. В комнате висел репродуктор в виде чёрной тарелки. Из него получали информацию о ходе войны и жизни страны. Я помню, как забравшись на табурет, пыталась найти людей, которые говорят и поют за этим репродуктором. Раз в неделю менялся фильм в кинотеатре. С удовольствием ходили на новые фильмы. В единственный театр приезжали артисты, особенно запомнилось, когда приезжали лилипуты. Помню ещё такое. Канун зимы. В школе будут давать ордера на валенки тем, кто их не имеет. Уже снег лежит. Ордера всё ещё не выдают. Хожу в брезентовых туфельках по снегу в мороз. Наконец, дали ордер. Ура, новые валенки! Радость была незабываемая. К концу войны по Северному морскому пути стали приходить американские морские корабли. В вечерней темноте все в огнях — красивое было зрелище. Как-то к маме пришла из этой команды женщина и попросила сшить ей платье. В качестве платы принесла в красиво оформленной железной баночке яичный порошок. Нас очень удивила соль, она была белая-белая, мелкая-мелкая и сыпалась из отверстия баночки, когда отведёшь в сторону небольшую дверцу. Табак был в ароматной целлофановой упаковке. Так и дожили мы до Победы. Помню, как стояли под чёрным репродуктором и слушали, что, наконец, победа. Была такая радость, такое ликование! В 1978г. мне удалось съездить по Енисею в свой город детства — Игарку по туристской путёвке. Маршрут был до Диксона, и в Игарке остановка была меньше одного дня. Город очень изменился, стал совсем не тот, что был в детстве. Вместо деревянной мостовой асфальтовая дорога и деревянных тротуаров тоже нет. На месте деревянных бараков стоят
Славина Б. Ц. Мое военное детство Славина Броня Цодиковна родилась в 1934г в городе Бобруйске Белорусской ССР, где проживала до начала войны. Во время войны жила в посёлке Кременки Ульяновской области. После войны вернулась в г. Бобруйск, где окончила 7 классов. Затем училась в Ленинградском обувном техникуме и по его окончании получила назначение на Новосибирскую кожгалантерейную фабрику. В Новосибирске заочно закончила До войны наша семья: папа, мама, я и моя сестра Нэлля (она старше меня на 1,5г.) жили в г. Бобруйске Белорусской ССР. Мой папа, создатель краеведческого музея в г. Бобруйске, был репрессирован и расстрелян в 1937г. Мама, по профессии педагог, работала библиотекарем. После ареста её уволили, и она переквалифицировалась на бухгалтера. Город Бобруйск это город-крепость. Там стоял военный гарнизон. Каждое воскресенье военный духовой оркестр проходил по улицам города, а затем в парке играл военные марши. Мы с сестрой каждый раз ходили в парк послушать музыку, а мама в это время занималась домашними делами и просила нас немедленно информировать её о важных сообщениях по радио. В воскресенье В первую же ночь войны маму вызвали на работу, нужно было оформлять расчёты уходящим на фронт мужчинам, и мы с сестрой остались дома одни. Бобруйск бомбили в первую же ночь. Я помню, как мы сидели, прижавшись друг к другу, и при разрывах бомб звякала ручка от шкафа. Было очень страшно. После этого мама не оставляла нас одних, забирала с собой на работу. Мы жили в самом большом доме в городе, он назывался «дом коллектива», и, если бы в него попала бомба, мы погибли бы под обломками. Бомбили каждую ночь. Был июль месяц, было тепло, и ночевать уходили на кладбище, надеясь, что кладбище бомбить не будут. 24-го июня объявили по радио, что летят на город 100 немецких самолётов (мама потом говорила, что это была провокация, радиоузел был занят предателями). Мы бросились бежать в бомбоубежище, но по пути встретили знакомого, который настоятельно посоветовал уходить из города, пока не разбомбили мост. Из города была только одна дорога по мосту через Березину. И мама решила уходить. Мы взяли с собой только смену белья и документы. О фотографиях в этот момент никто не думал, и у нас поэтому не осталось ни одной папиной фотографии. Нам её прислали в 1962г. из музея Бобруйска и попросили маму написать воспоминания об отце. Самое ужасное, что я помню — это переправа через мост: огромные толпы людей, телеги, машины. Маме удалось посадить нас на телегу, а сама она бежала за ней, держась за край. Я никогда не забуду тот страх, что она может упасть, и мы останемся одни. Когда были на середине моста, показался немецкий самолёт, но его сбил наш самолёт, и немецкий упал в реку. Я не помню, как мы оказались ночью в лесу. Нас подобрала машина с такими же беженцами. Через некоторое время машина остановилась, шофёр вышел и потребовал со всех деньги, пришлось отдать всё, что было. Мы остались без копейки. Доехали до станции, там нас беженцев погрузили в товарный эшелон, и мы целый месяц ехали до города Ульяновска. По дороге ели только то, что приносили к поезду жители, отношение к нам было очень тёплое. В Ульяновске мама попросила направить нас в сельскую местность с единственным условием, чтобы была школа. И так мы попали в плодовоовощной совхоз в посёлке Кремёнки, это в 20км от Ульяновска. Я помню тот момент, когда мы приехали. Мы были первые беженцы. Вокруг нас собралась вся деревня, одни женщины, мужчины уже все ушли на фронт, жители впервые увидели, что может сделать с людьми война, все так плакали, стоял просто вой. Нас поселили в доме сельсовета. Потом приехало ещё много семей беженцев, и жили по несколько семей в одной комнате. Отношение к нам было очень хорошее, помогали все, чем могли. Мама стала работать бухгалтером в совхозе. Нас спасло то, что мы попали в село. Весной раскопали огород, летом собирали ягоды, помогали на совхозных полях, работали целыми днями. Мы не голодали. Учились в школе, школа была маленькая. В классе с одной стороны сидели первоклассники, с другой третьеклассники. С четвёртого класса ходили в школу за 3км. В совхозе мы прожили пять лет. По радио объявили, что на запад собирается бесплатный эшелон для беженцев. Мы собрались за одну ночь и этим эшелоном вернулись в Бобруйск. Вернулись на пепелище. Дом был разбомблён. Приютила нас папина сестра. Мама устроилась работать на гидролизный завод бухгалтером и ей дали комнату. Вот эти два года 1946-1947г.г. были самыми голодными за всё время. Подсобного хозяйства не было, были только карточки на хлеб и подсолнечное масло и ещё один обед, который мама получала на работе и приносила нам. Всё съедалось мгновенно. Мама была такая худая, как показывают узников Освенцима, все рёбра были видны, как у стиральной доски. Всё время хотелось есть. Вечером мама брала нас за руки, и мы ходили по городу, она рассказывала разные истории из своего прошлого, о прочитанных книгах, так мы отвлекались от мыслей о еде. Часто болели, все ноги были покрыты чирьями, следы от них сохранились до сих пор. Помогали мамины сёстры из других городов, без их помощи мы бы не выжили. Мамины братья ещё до революции в 1916г. уехали в Палестину. Особой связи с ними не было. Но, когда после войны мы умирали с голоду, мама решила им написать с просьбой о помощи. Теперь я понимаю, в каком отчаянном положении мы находились, если мама решилась в то время на письмо за границу. Они сразу откликнулись и прислали две посылки с какао и сахаром. Маму вызвали в КГБ и пригрозили, что отправят её вслед за мужем, если она не прекратит связь с братьями. Пришлось прервать. В 1948г я окончила семь классов. Было решено отправить меня в Ленинград учиться в обувной техникум, так как там было общежитие. Четыре года я проучилась в этом замечательном городе, который дал мне очень много в понимании прекрасного, общение с большой культурой. По распределению я уехала в Новосибирск, где и живу сейчас. Терентьева Л. П. Что я помню о своём военном детстве Терентьева (Стефанова) Людмила Павловна. Родилась 6.05.1937г. в городе Запорожье. Окончила Воронежский политехнический институт по специальности радиоинженер — конструктор. Работала по специальности вначале в НИИ связи, затем на заводе им. Ленина. Вышла на пенсию в 1992г. Есть дочь, два внука и правнук. 22 июня 1941г. Мне 4года. Я в Донбассе у бабушки и дедушки. Мамочка моя в Алуште, в Крыму, она лечится в санатории, у неё закрытая форма туберкулёза. Папа в Запорожье, он работает на авиационном моторостроительном заводе им. Баранова начальником цеха. Мама с большим трудом добралась до меня и забрала в Запорожье. И вдруг новая беда, я заболела, у меня коклюш. В Запорожье начались бомбёжки. Как только объявляют воздушную тревогу, мы с мамочкой бежим в «щель» — так называли бомбоубежище. У мамы уже заранее приготовлена сумка, где бутылка с молоком, булочка, вода и большая мокрая простыня. В щель нам входить нельзя, так как я всё время кашляю, и меня рвёт в эту простыню. Мы сидим у самого входа и смотрим на небо. Всё небо в светящихся лучах прожекторов и мне кажется оно очень красивым. Тревога заканчивается, объявляют отбой. Когда приходим домой, папы обычно ещё нет, он дежурит на крыше. На крыше по очереди дежурит всё взрослое население дома, даже подростки, сбрасывают зажигательные бомбы. В конце июля начинают эвакуировать папин завод. Папа занят практически сутками демонтажём и погрузкой оборудования. Семьи рабочих отправляют товарными вагонами. Там сделаны полки в несколько рядов. Вагон буквально забит детьми с мамами и бабушками. Ступенек у товарных вагонов нет, поэтому на входе прикреплена петля из проволоки, чтобы можно было залезть в вагон Мы едем в Омск. Ехали очень долго. Последние вагоны обстреляли фашистские самолёты. Вагоны загорелись, людей спаслось совсем немного и всех уцелевших подселили к нам в вагон. Состав наш часто останавливался и подолгу стоял прямо в поле. Я была тогда ещё маленькая, и мама рассказывала мне, что как только поезд останавливался, женщины выскакивали из вагонов, у всех были заготовлены два кирпича, веточки, палочки, щепочки, сооружали из кирпичей комелёк, разводили огонь и пытались что-то сварить для детей. Иногда это удавалось, а иногда нет. Вдруг раздавался гудок, поезд должен отправляться, все бегут к своим вагонам, забрасывают в двери вагонов горячие кирпичи и вскакивают на ходу в поезд. Однажды моя мамочка отстала от состава. Хорошо, что это было на какой-то станции. Мама рассказывала мне, как ей стало страшно, как она плакала и упрашивала, чтобы её посадили в санитарный поезд, который ехал на восток. Её посадили вместе с ранеными, а так как в первую очередь пропускали поезда с ранеными и с эвакуированными заводами, то наш поезд часто стоял, и она нас через два дня догнала. А я помню, что мне было не страшно. Я ехала с маминой подругой тётей Натой и двумя её детьми, и меня всё время успокаивали. За несколько дней до приезда в Омск я заболела скарлатиной, и нас с мамой хотели высадить из вагона, но тётя Ната была такая боевая, что смогла нас отстоять. В Омск мы прибыли в начале сентября. Нас с мамой на скорой помощи отвезли в больницу, вещи забрала мамина подруга. Со мной мамочке в больнице не разрешили остаться. Всех эвакуированных поселили в бараках. Раньше это были конюшни. Каждой семье выделили по несколько стойл и разделили фанерными перегородками. Окна были вверху, пол земляной, отапливались железной печкой и на ней же готовили еду. Электричества не было, вечером зажигали коптилки. Когда папин завод прибыл в Омск, рабочие завода нам всё немного благоустроили: постелили деревянные полы, выложили печи, провели электричество, вырыли погреба. Папа рассказывал, что на машинах с оборудованием они выехали в последний момент перед захватом Запорожья немцами. Вместе с главным бухгалтером они везли целый мешок денег, и чтобы его не украли, положили их в грязный угольный мешок и бросили себе под ноги. За зиму 1941-42года я переболела всеми детскими болезнями: коклюш, скарлатина, корь, ветрянка, краснуха, свинка. Лечил меня наш сосед по бараку дядя Миша Пантофель. Он меня очень жалел и давал сладкий порошок, а мамочка закутывала в мокрую холодную простыню, очевидно у меня была высокая температура. Эта зима была очень холодной и голодной. Мама из-за моих бесконечных болезней не работала, а папа работал сутками. На работе ему давали ИТРовский паёк, и он мне в кулёчке из кальки приносил кусочек мяса или рыбы, ложку каши, и я всегда ждала папу с работы. Перед войной папа год был в командировке во Франции и привёз для меня наборы одежды в больших коробках на 3, 4 и 5 лет. Эти вещи мама меняла на продукты. Я помню голубую гарусную кофточку с белыми цветочками — она мне так нравилась, но мама и её обменяла. А я ходила в папином пиджаке, подвязанном верёвочкой, и большом колючем платке, который мама выменяла на эту кофточку. Весной 1942г мама пошла работать. Кстати, туберкулёзные каверны у неё зарубцевались, врачи сказали, что из-за сильных стрессов. Мне вешали на шею ключ, и я целый день бегала возле барака. Весной всем работникам завода выделили землю под картошку и выдали на семена по мешку картошки. Год был урожайный, и осенью мы выкопали очень много картошки, зимой нам было уже не так голодно. Зимой 1943года мы с мамочкой чуть не угорели. Мама, чтобы сохранить тепло, закрыла вьюшку раньше, чем прогорели угли. Папа работал в ночь. Спасли нас соседи — почувствовали запах гари. Соседи: бабушка Фира и дедушка Лёва отпаивали нас свёкольным квасом и этим же квасом мыли нам головы. Потом нас посадили на скамейку во дворе и закутали в пальто и одеяла. В 1944году мы переехали в хорошую квартиру в центре Омска, и в этом же году я пошла в школу. Школа была начальная, здание маленькое, одноэтажное. Хорошо помню, как там было тепло и как в перемену нам давали чай и кусочек хлеба. Всем выдали старые газеты, мы делали из них тетради и на них учились писать. Учительница была старенькая, у неё на фронте погиб сын, и она всё время плакала. Нам было её очень жалко, и мы тоже плакали. Рядом со школой был госпиталь. Нас часто водили туда выступать: мы читали стихи, пели, танцевали. Нас там встречали очень хорошо, раненые радовались нам, хвалили и угощали кусочками рафинада. И вот, наконец, май 1945года. Победа!! Мне 8 лет, и я очень хорошо помню, как все и смеются, и плачут, обнимаются, бегут на главную площадь Омска. И мы, детвора, бежим вместе со всеми, смеёмся и плачем, не совсем понимая почему. С большой теплотой и любовью я вспоминаю жителей из нашего дома на улице Гусарова, 13. Как дружно все жили, как помогали и заботились о тех, кому было особенно трудно, как делились последними крохами, как устраивали общие дни рождения и обязательно дарили подарок: туфли, чулочки, шапочки и т. д. Сколько было радости у нас детей от этих подарков! Вот таким мне вспоминается моё «военное» детство. Белова Л. М. Мое военное детство Белова (Сидорова) Людмила Михайловна. Родилась 9 мая 1934г. в гор. Бор Горьковской обл. Школу закончила там же с золотой медалью. В 1957г. закончила радиофизический факультет Горьковского Университета. Работала на радиозаводе в г. Горьком, а после замужества на радиозаводе в г. Правдинске по специальности разработчик радиоаппаратуры. Есть дочь и внук. Я родилась в 1934г в маленьком провинциальном городке Бор на берегу Волги. Напротив, на другом высоком берегу, стоит большой промышленный город Нижний Новгород (тогда он назывался Горький). Помню себя с трёх лет, когда мы с сестрой-близняшкой Тамарой бегали босиком по улице. Жили мы на окраине города, называвшейся Палкино. Длинная улица, состоявшая, в основном, из деревянных домов, проходила через весь городок и заканчивалась глубоким оврагом. Недалеко от этого оврага и стоял наш небольшой домик в три окна. В передней части дома жили хозяева, наши дальние родственники, а мои родители снимали заднюю половину, комнату с двумя окнами, выходившими в сад. Помню несколько грушевых деревьев. Глубокой осенью, когда пожелтевшая листва густым ковром покрывала землю, мы, вооружившись палками, копошимся в этой листве в поисках последних уже перезревших и почерневших груш. Запомнились также два великолепных куста пионов, цветущих весной под окнами. Внутри крытого двора под самой крышей крепились качели, на которых мы катались вместе с дочкой хозяйки, Валей. В самом углу двора около ворот стояла большая плетёная корзина со стекляшками. Это наше первое хобби — сбор цветных стёкол, разбитых чашек и блюдец с разнообразными рисунками. Нам очень нравилось ходить по задворкам и собирать их. Нам разрешалось ходить везде, кроме оврага. Он представлялся нам чем-то страшным и угрожающим. Передние окна домов выходили на просторные луга, простирающиеся до русла Волги. Метрах в ста от домов стояло много лодок. Сюда каждую весну подходила вода во время разлива, и берег оживал, собирался народ, играли на гармошке, пели. Это время запомнилось мне счастливым и безоблачным. Но не обходилось и без приключений, запомнился такой случай. Наша хозяйка с ведрами на коромысле пошла за водой, колодец был на соседней улице, и мы с сестрёнкой увязались за ней. Вдруг, откуда ни возьмись, на нас устремился целый рой пчёл. Мы с криками и воплями помчались обратно домой, пчёлы за нами. Пчёл почему-то привлекли наши кудрявые густые волосы, и они облепили наши головы. Боль от укусов была такая нестерпимая, что мы потеряли сознание. Очнулись уже лёжа на полу в комнате, вокруг нас хлопочут женщины и врач в белом халате, мама с плачем вычёсывает пчёл из наших волос и кладёт на тарелку. Сильно болела голова, но благодаря усилиям врача, мы живы. Через некоторое время в связи с приездом семьи сестры хозяйки родители были вынуждены выехать из дома, где прошло наше раннее детство. Мы переехали в дом к бабушке Мане (матери моей мамы). Мама моя была домохозяйка, отец работал заведующим магазином, затем базы, был отличником торговли. Домой приходил поздно вечером, уходил рано утром. Но вот наступает лето 1941года. Первый день войны застаёт нашу семью на отдыхе у знакомого отца — лесника. Собираем грибы в лесу и вдруг тревожное известие, началась война. Срочно поехали домой. Все взрослые в сильном волнении. Отца сразу же вызывают повесткой в военкомат. Помню его проводы, все плачут, паром медленно отплывает от берега, смотрим ему вслед, машем руками. Для нашей семьи началась трудная жизнь военного времени. Мама на работу ещё не устроилась. Месячного пособия, которое она получала за отца, едва хватало на булку хлеба. Сестра мамы посоветовала устроить нас, как детей солдата, в детский садик, где она работала воспитательницей. В детском саду мне очень нравилось, любила рисовать, читать вслух книги. Читать я научилась в пять лет по кубикам и картинкам дочки нашей прежней хозяйки, уже ходившей в школу. Я декламировала много стихов, особенно ребятне нравилась поэма Некрасова «Генерал Топтыгин», её охотно слушали и взрослые. Голодными мы в садике не были, хотя рацион был очень ограниченный — мяса, молока, масла не было. Часто объявляли воздушную тревогу и тогда все бежали в бомбоубежище, в которое превратили овощехранилище. Во время налётов на Горький стоял страшный гул канонады, наводивший на нас страх. По всему берегу Волги в нескольких сотнях метров от нашей улицы были установлены зенитные орудия, обстреливавшие немецкие самолёты при бомбардировке города Горького, а также защищавшие железнодорожный мост, связывающий промышленный центр со всеми северными районами. Осколки снарядов сыпались и на землю, и на крыши домов. Во время каждой дневной бомбёжки мама бросала все свои дела и мчалась в садик. При ночной воздушной тревоге мы надевали на себя всю тёплую одежду, пальто, валенки, садились на кровать и ждали, когда кончится тревога. За нашим огородом были вырыты окопы, но никто во время тревоги не бежал туда прятаться, так как они не были пригодны для людей: грязь, сырость, а летом и лужи. Все предпочитали отсиживаться дома. Чтобы при грохоте зениток окна не вылетели, заклеивали их бумажными лентами. Во время ночных налётов было светло, как днём. Всем взрослым, в том числе и моей маме, приходилось дежурить ночью на улице и в случае воздушной тревоги оповещать людей. Каждую ночь дежурный ходил по улице и равномерно стучал в доску, не давая спокойно заснуть. Фашистские самолёты с крестами на крыльях сбрасывали тысячи разноцветных фонариков на небольших парашютах для освещения зенитных батарей, но бомбили, в основном, Горький, расположенный на противоположном высоком берегу Волги. Правда, был случай, когда на нашей стороне далеко в поле упал сбитый вражеский самолёт. Тогда вся ребятня постарше кинулась туда смотреть. В их числе была и моя сестра Тамара. Она потом рассказывала, что, когда они прибежали, то увидели, как лётчик отстёгивает парашют, про самолёт она не помнит, видимо он упал в другом месте. Лётчика окружила толпа, в адрес его неслись ругательства, некоторые старались его ударить, но подъехала милиция, и его увезли. В детском садике мы постоянно заражались друг от друга различными детскими болезнями и часто болели. Профилактических мер не было, лекарств не было, даже мыла не было, пользовались жидким мылом, которое достать было нелегко. В качестве профилактики всех до одного детей остригли наголо. Мы с сестрой, возвращаясь домой, голосили на всю улицу, так жалко было своих кудрей, но мама нас утешила, сказала, что волосы отрастут, и мы успокоились. На питание мама распродала все ценные вещи (серьги, туфли, платья). Однажды вместе с сестрой они взяли санки и поехали в деревню для обмена вещей на картошку. Наступала весна, снег таял, было бездорожье. Их не было несколько дней. Все очень беспокоились. Мы постоянно бегали на дорогу, надеялись их встретить. Они пришли обессиленные, опухшие от голода, до дома добирались уже с помощью посторонних, а принесли всего пол мешка картошки. Бабушке стоило больших усилий их подлечить. Наконец, маме удалось устроиться на работу в мастерскую «Швейник» надомницей. Она приносила домой кипы уже скроенной одежды и белья для солдат. Её швейная машинка непрерывно стучала весь день, а иногда и ночью до рассвета, так как оплата труда была сдельная, и план нужно было выполнить обязательно. Приходилось вставать и заменять её, дав ей немного вздремнуть. Вот уже тогда я научилась технике шитья, пригодившейся мне на всю жизнь. Причём мне даже нравилось это занятие. Я с интересом мастерила модную одежду своим куклам, нравилось, что взрослые меня хвалят. Иногда нам приходили весточки от папы. В первые годы войны он воевал под Москвой, был связистом. После войны он рассказывал, как тяжело ему приходилось в холодное ночное время ползти по глубокому снегу, иногда заходить в тыл врага для восстановления связи. После освобождения Москвы он служил в батальоне аэродромного обслуживания. Когда нам исполнилось по 8 лет, мы пошли в школу. О портфеле мы, конечно, и не мечтали. Мама сшила нам одну на двоих сумку из куска старого ковра. В первый день мы с сестрой поссорились, так как спорили, кому её нести. Я, как всегда, победила, и сестрёнке пришлось мне уступить. Первый школьный год выдался не из лёгких. С питанием дома плохо, иногда уходим в школу голодными, поев немного кислой капусты из погреба бабушки или погрызть дуранды. Дуранда, или жмых, — это остатки семян подсолнечника после выжимания из них масла. Хлеб был по карточкам, и за ним приходилось стоять в очереди целыми ночами. Часто обессиленные женщины падали и теряли сознание от голода прямо в очереди. Да и тот хлеб, который получали, есть было невозможно: чёрный, как глина, иногда попадались целиком гнилые картофелины. На пути в школу за каждым углом нас подстерегали мальчишки, проверяли сумки и отнимали еду, приходилось спасаться бегством. Помню, как однажды одна девочка, дочь работницы, развозившей в фургоне хлеб по магазинам, принесла в класс белую булку. Невозможно высказать с какой завистью все остальные смотрели на неё и глотали слюни. Училась я хорошо. Одна из первых решала в классе задачи. Но во второй год учёбы случилось несчастье. Я заболела воспалением лёгких. Мама несколько раз вызывала врача, но он только разводил руками, лекарств не было. У меня было сразу две болезни: коклюш и крупозное воспаление лёгких. Бабушка пускала на постой приезжих колхозников, за что они ей платили дровами. Они приезжали с лесозаготовок на лошадях по Моя болезнь была тяжёлой: в течение двух месяцев непрерывный удушающий кашель, высокая температура. Все ждали кризиса. Мама уже позвонила отцу, который служил на аэродроме, и предупредила, чтобы был готов к самому худшему. Я лежала без сознания. Я помню, что, когда пришла в себя, увидела вокруг кровати всю свою родню и врача. Я выжила. Врач была очень удивлена и сказала: «У девочки железное сердце, если её поддержать усиленным питанием, она встанет на ноги». А я уже разучилась ходить, да и не было сил. Постепенно училась ходить. В школе пришлось навёрстывать пропущенное, но мне удалось догнать своих сверстников и закончить второй класс отличницей. Как-то после моей болезни на пасху мама послала нас с сестрой поздравить с праздником наших дальних родственников дедушку и бабушку Новожиловых. Это были великие труженики. Держали корову, с десяток овец, обрабатывали вдвоём огород около 20 соток и даже во время войны жили неплохо. Нас встретили очень радушно, угостили невиданной для нас едой — творогом, яйцами, белыми сдобными ватрушками. Старикам тогда было уже за 70, и приходилось трудно самим справляться со своим хозяйством. Они уговорили маму и забрали меня к себе. Мама была этому рада, так как это был единственный способ поправить моё здоровье усиленным питанием. Хотя мне было тогда 9 лет, помочь старикам я уже могла. В мои обязанности входила уборка в доме раз в неделю, сбор ягод и фруктов. Правда, первое время мне было нелегко мыть пол, порой темнело в глазах, и приближение субботы, когда производилась уборка, я ждала со страхом. Зато в остальные дни жилось хорошо, ходила в школу, делала уроки. Относились ко мне хорошо. Прошло два года. Мне 11 лет. Наступил день Победы. На площади гремит музыка. Наш отец жив, но многих родственников нет. Жизнь постепенно входит в нормальное русло. Впереди много интересного: успешное окончание школы с золотой медалью, учёба в университете, работа, замужество. Хлебникова Г. И. Мое военное детство Хлебникова (Янович) Галина Ивановна родилась 28. 07.1935г. в городе Томске. Там же окончила школу с серебряной медалью. В 1959г. окончила Томский Университет радиофизический факультет по специальности радиофизик-электронщик. Работала технологом в электронной промышленности в г. Новосибирске. В 1993 г. ушла на пенсию. До 2011г. работала в совете ветеранов своего завода. Общий стаж работы 41г. Есть две дочери и внук. Моя семья: мама, папа, трое детей: я, старший брат Иннокентий, младшая сестра Валентина. Папа работал на знаменитой Томской карандашной фабрике, мама занималась домашним хозяйством. Папа был очень хорошим хозяином. У нас был большой дом (пятистенок), хозяйство. Хорошо помню лавочку у ворот дома. По всей улице вдоль домов были дощатые тротуары для пешеходов, об асфальте мы тогда и не знали. Но вся наша благополучная жизнь обрушилась после начала войны. Сам момент объявления войны я не помню, но зато хорошо помню, как провожали на фронт папу. Они с дедушкой Макаром, нашим соседом, сидели за прощальным столом, а я стояла около папы, плакала, топала ногами, не хотела, чтобы он уезжал. Это был июль месяц, было тепло. Нас с сестрой, нарядно одетых с сумочками через плечо, сшитых мамой для платочков, оставили сидеть на лавочке около дома, а все взрослые пошли провожать отправляющихся на фронт мужчин. Я помню, как много было народа, как играла гармошка и плакали женщины. И больше я своего папу не видела. Папа погиб 7-го марта 1943г. под Ленинградом, деревня Пенно Старорусского района, теперь это Новгородская область. Папа был на фронте военным фельдшером. Погиб наш папа в 43-м, в Ленинградском том аду, Похоронку получили, а где сиротам взять еду. Всё в жизни после ухода папы на фронт круто изменилось. Маме пришлось идти работать, образование у неё три класса. Работала на двух работах с утра до вечера — в какой-то артели и ещё торговала газированной водой в бане. Утром печь натопит и уйдёт, а мы сидим на русской печке, к вечеру пытаемся её растопить, наглотаемся дыма и уснём на печке. Вечером просыпаемся от того, что трещат дрова в печи, что-то варится. Значит, пришла домой мама, сразу становится так хорошо и тепло. Это ощущение помню до сих пор. А варилась на печке картошка. Иногда мама готовила её в сковороде, но не жарила, а тушила с молоком. Очень было вкусно. Я иногда готовлю так картошку, но такого ощущения вкусности нет. Вот что значит русская печка. Конечно, основной едой во время войны была картошка, благо у нас был большой двор и большой огород. Мы её сажали, окучивали, осенью копали и в подполье ссыпали, а зимой мама её варила, тушила, а мы иногда пекли в печке. Летом паслись в огороде. Как только морковка подрастала, мы её вытаскивали, обтирали той же ботвой и хрустели. Ещё были бобы, огурцы на навозной грядке, а помидоры не сажали, не было их, не помню. Что мы ещё ели?! Иногда на мелькомбинате выдавали лузгу (это шелуха после обмолота овса). Крупу отправляли на фронт, а эту лузгу мама высыпала в ведро, заливала вечером водой, к утру шелуха поднималась вверх, а вода становилась белой (там растворялись оставшиеся в шелухе крупинки зёрен). Эта водичка выливалась на сковородку, сковородка ставилась на печку, содержимое сковородки постепенно загустевало и получалось что-то типа овсяного киселя. Тогда это казалось невероятно вкусно. И вот в очередной раз мама приготовила такую еду в сковороде, а сама ушла к соседке, мы ждали-ждали её, есть-то очень хочется, мы и съели всю сковородку этого киселя. Мама возвращается, а сковородка пустая. Она берёт верёвку, мы с сестрой под кровать, а брату, как старшему, досталось. А днём очень хотелось есть, но нечего. Помню однажды мы с сестрой в поисках какой-нибудь еды, когда мамы не было дома, забрались на шкаф и стали наверху искать хоть какие-нибудь крошки. В результате шкаф рухнул вместе с посудой на нас. Мы живы, а посуда нет! Летом нашим лакомством были «калачики» (это растение росло в изобилии вдоль заборов). Иногда мальчишки где-то раздобывали жмых подсолнечный или кедровый (жмых — это прессованные остатки семян после отжима масла). Раздробить его можно было только топором. Небольшой кусочек во рту можно было сосать почти полдня, а когда во рту что-то есть, жить легче. Такое лакомство было не часто, так как жмых отправляли на фронт для корма лошадей. А ещё у нас на задах дома был дрожжевой завод, и мама иногда раздобывала там дрожжи. Растопит их на сковороде, добавит растительное масло, и мы едим их ложками. Помню, до войны у нас было большое хозяйство: корова, овцы, куры и петух, который меня почему-то клевал, когда я выходила во двор, очень задиристый был петух. Куда всё потом подевалось во время войны? Видимо корма кончились, кормить животину стало нечем, хозяин на фронте, корм заготавливать некому. Поэтому, наверное, резали и мясо съедали. Помню один эпизод. Когда в сильные морозы у нас окотилась овца, мама принесла новорожденного ягнёнка в дом. До того он был миленький, весь чёрненький, кудрявенький, с раскосыми глазками. Он жил в доме на кухне. Мы с ним играли, кормили из бутылки с соской, но потом он погиб от того, что нализался каустической соды. Дело в том, что в углу висел рукомойник, под ним табуретка с ведром, а под табуреткой эта самая сода. Этот наш миленький, хорошенький ягнёночек залез туда и полизал эту соду. Как же нам было его жалко. Папин старший брат, дядя Миша, имел бронь (у него был диабет), он руководил леспромхозом в Осиновском районе Томской области. Иногда оттуда приходили обозы, привозившие что-то для фронта, и куда-то сдавали. Зимы тогда стояли суровые, и вот помню, когда возчики входили в дом, за ними клубы пора, а они в длинных овчинных тулупах, с высокими воротниками, все заиндевелые, вытаскивали из мешка замёрзший круглый хлеб и иногда кружок мороженого молока, а сверху этого кружка кучка замёрзших сливок. Хлеб тут же отрезаешь пластиками, поджариваешь на плите, да ещё наковыряешь верхушку мороженого молока — это было такое блаженство! Но, к сожалению, таких праздников было немного, поэтому и запомнились. Развлечение на печке у нас с сестрой было такое: обогреватель печки не доходил до потолка, мы просовывали голову в щель и пускали слюни вдоль обогревателя печки, у кого дорожка длиннее — тот победил. Часто, оставаясь одни дома, мы уходили к соседям Осиненко, была такая многодетная бедная семья. Мы соберёмся, забросим щеколду на дверь (замков не было) и к ним на полати, там было весело. Но в результате нас много раз обокрали, унесли всё лучшее, что мама не успела продать или обменять на продукты. Помню, как принесли похоронку на папу. Брат ходил за хлебом, его дома не было, мама громко заплакала, а мы с сестрой сидели на печке и не очень вникли в ситуацию. Брат пришёл, услышал про папу, бросил кирзовую сумку с хлебом, заплакал тоже, тогда и мы на печке заревели. В 1943г. пришла пора идти в школу. Школа была довольно далеко, на улице Розы Люксембург, школа номер два (которую я потом закончила с медалью). До холодов я походила, а потом надеть-обуть нечего и — опять на печку. В школу пошла только на следующий год. Валенок не было, зимнего пальто тоже, на ногах стежонки с галошами, на плечах телогрейки, которые мама купила нам на базаре. Помню после их покупки, когда шли домой, пошёл дождь. Так, чтобы телогрейки не намокли, мы сняли с головы платки и прикрыли плечи, жалко было телогрейки. А как мы боготворили учителей! Мне ещё долго казалось, что они необыкновенные люди, я не могла даже представить, что у них обычные человеческие нужды. Летом нас отправили в пионерский лагерь «Синий утёс». Какие воспоминания остались? Это постоянное желание что-нибудь поесть. Видимо, порции были маленькие. Очень ждали родительский день, когда мама хоть что-нибудь привезёт. Но ей не всегда удавалось приехать, и мы плакали, когда она не приезжала. Во время войны нам пришлось продать большой дом-пятистенок с русской печью, купили полдома и корову. Но корову вскоре пришлось зарезать, чтобы сохранить мясо, так как она съела иголку и чуть не сдохла. Корову было очень жаль, и мы плакали. Когда нас посылали за хлебом (хлеб, как и везде, был по карточкам), самое большое желание было, чтобы хлеб был с довеском. Вот подходит очередь, продавец режет хлеб большим ножом (вывешивали до грамма) и очень ждёшь, чтобы был довесок. По дороге его можно было съесть и вкуснее ощущения хлеба я не помню. А ещё помню американскую гуманитарную помощь — одежда секонд-хенд, консервы, яичный порошок. Но это уже было к концу войны. Брату досталась шапка-шлемофон, видимо, от лётчика. А каким вкусным казался яичный порошок, ложечку порошка возьмёшь в рот и рассасываешь. У консервов банки были необычной формы, с колечком-открывашкой, ветчина розовая, ароматная, безумно вкусная, но мало. И вот день Победы! Солнечный майский день, по дороге к центру идут шумные толпы людей, некоторые плачут, все рады победе, но погибших уже не вернуть. Мы сидели на заборе, потом тоже побежали. Конечно, нам очень трудно жилось в военные годы, и голодно, и холодно, мы потеряли своих отцов, но мы выстояли в этой проклятой войне и победили!!
|
|