Детский санаторий

В отличие от многих моих сверстников, я никогда не бывал в пионерских лагерях. Вот о причинах этого я попытаюсь рассказать. В 1946 году, сразу после войны, в живописном сосновом или кедровом бору, на месте довоенного богатого шахтёрского санатория — первым делом был открыт санаторий для детей — подлечить, подкормить. Всё лучшее — детям!

Но добраться до этого санатория было непросто. Более 200 км по грунтовке. Санаторий располагался на берегу реки Большой Пит, напротив небольшого посёлка Пит-Городок, который существует до сих пор с числом жителей около 100 человек. Как родители почти 40 ребятишек не побоялись отправить нас в этот вояж? В чём причина? Вероятно, большое доверие ко всему, что делала тогда власть. Ведь для детей действительно, реально ничего не жалели. Итак, погрузили нас в открытый кузов «студебеккера» и поехали мы навстречу неведомому. Во второй половине дня, промокшие от дождя, мы добрались до Брянки. Этот небольшой посёлок в райцентре знали все. Когда магазины пустели, все ждали, когда по большой воде в Брянку придут караваны илимок («северный завоз»). Тогда мобилизовали всех, кого могли, и ехали разгружать продукты и товары на год почти. Значит, скоро в магазинах появится и спирт, и конфеты, и тушенка, и всё, что положено по карточкам. И хлеб. Брянка служила перевалочной базой, важнейшим промежуточным складом.

Теперь нам надо было добраться до Пит-Городка вверх по течению реки Большой Пит на расстояние около 50 километров от Брянки. Нас привели на берег, и стали грузить в илимки. Особо надо сказать об этом необычном виде транспорта. Газета «Красноярский рабочий» писала:

Тяжёлый труд илимщика.

Слово «илимка» перестало быть на слуху у северян в конце шестидесятых. Именно тогда в Северо-Енисейском районе появился мощный автотранспорт, стали строиться дороги, и нужда в больших плоских лодках грузоподъемностью четыре-пять тонн отпала. Ушла в прошлое и профессия илимщика, полная опасностей, требующая от человека большого напряжения сил. Ведь далеко не каждый был способен провести по бурным таежным рекам груженую лодку, которую вверх по течению бечевой тянули лошади. Илимщик как свои пять пальцев должен был знать фарватер реки и быть всегда начеку, чтобы с его судном и грузом на порогах и шиверах ничего не произошло. Илимочный флот только Северо-Енисейского продснаба насчитывал в сороковые-пятидесятые годы свыше ста илимок. Сотни тонн грузов перевозились илимками с перевалочных баз Вельмо, Суворовского, Брянки. Работа это была очень тяжелая, доставалось не только людям, но и лошадям. Через два-три года лошадей, как правило, списывали.

Вот в такую, большую, длиной несколько метров лодку нас, около 40 ребятишек, усадили и лошадь, как бурлак, потянула нас вверх течению. Она шла по берегу или по мелкой воде, в некоторых местах было достаточно глубоко, и илимщики вплавь перебирались выше, а затем тянули бедную лошадь за бечеву, она тоже вплавь преодолевала опасное место. Надо сказать, что вода в этих горных золотоносных речках — ледяная. Понятно, почему лошади долго не выдерживали.

Когда мы высадились на берегу — нас окружила красота таёжная неописуемая. А совсем рядом с «санаторием» — исполинский бурелом, поваленные сосны, стволы которых достигали в диаметре метра и больше.  Как будто злобный и сильный великан прошёлся с яростью по этим местам. Конечно, место, куда нас привезли, не было ни санаторием, ни пионерским лагерем. Нами никто не занимался, мы были предоставлены сами себе, такой свободы я не испытывал больше никогда. Но за всё надо платить — когда я вернулся домой, я и так-то был худой, но, когда вернулся домой, предстал почти скелетом из концлагеря. Кормёжка была ужасной, в основном это был суп с черемшой. Причём не свежей, которой в тайге было море разливанное — прямо рядом с корпусами, а засоленной в бочках, которые неведомо как хранились. В супе зачастую плавали черви. Мы не могли это есть. Матросы с броненосца «Потёмкин» именно по этой причине подняли восстание, известное всему миру, а мы.… Перешли на подножный корм. Рвали ту же черемшу (дикий чеснок), но свежую. Пытались есть побеги молодых сосен. Падалицу прошлогодних кедровых шишек (попадались шишки, недоеденные, недовыщелканные белками и таёжными птицами — кедровками). Грибы — сыроежки, мы считали, что если они так называются, то их можно есть сырыми, что мы и делали. И очень везло, если находили саранки. Но проблема была в том, что сараночьи луковицы сидели глубоко в земле, и выкопать их было непросто. И вот голыми руками со злобными слезами на глазах, мы всё же пытались их добыть и, если получалось — это было чудесное лакомство. Но редкое. Ребята постарше, на дырявой лодке поздней ночью переправлялись на тот берег и совершали редкие набеги на огороды. Тогда нам доставалось немного огурцов и морковок. А когда попадалась картошка, мы её пекли на костре и ещё горячую чистили, перекатывая в руках и обжигаясь. Это было здорово. Вспоминалась мне тогда любимая мамина пионерская песня (мама была одной из первых пионерок в двадцатые годы):

Ах, картошка, объеденье-денье-денье,
Пионеров идеал! Ал-ал.
Тот не знает наслажденья-денья-денья,
Кто картошки не едал-дал-дал.

Наши бедные желудки-лудки-лудки
Были вечно голодны.
И считали мы минутки-нутки-нутки.
До обеденной поры-ры-ры.

Последний куплет был, конечно, самым актуальным и ежедневным.

Мы строили планы побегов, нам казалось, что если мы пойдём по тайге вдоль линии электропередачи, то вернёмся домой, а пока.… Исследовали окрестности, нашли разворованный и полуразрушенный дом культуры с большим кинозалом, в проекционной стояли лишь массивные остовы стационарных кинопроекторов. Такие стационары во всем районе после войны были редкостью, в основном показывали фильмы с помощью кинопередвижек.

Как-то раз в наших исследованиях мы залезли не туда, нас поймали и привели к директору санатория. Его кабинет был строго, но недурно обставлен новой мебелью, стены обшиты входившими тогда в моду у номенклатуры деревянными, лакированными под дуб, панелями; на полу стояли роскошные часы с боем. Больше четырех часов длился допрос с выявлением зачинщиков, хотя то, что мы сотворили, было настолько пустяшным, что я даже не помню, что уж мы там такое натворили. Помню только что, несмотря на усталость (все время на ногах — присесть не позволялось), мы не могли удержаться от истерического смеха, когда часы каждые полчаса отбивали время. Товарищ директор явно наслаждался своей властью, даже над ребятишками. Удивительно, что делает с людьми самая малая крохотная властишка, не говоря уже об огромной  могущественной власти — мгновенно развращает и заставляет делать безумные глупые поступки, даже в ущерб собственной безопасности. Куда при этом девается природный инстинкт самосохранения? Ведь сколько веревочке ни виться…

Наконец срок в нашем «концентралагетории» отбыт, и все повторилось в обратном порядке — нас организованно загрузили в илимку. Кроме нас, были ещё пассажиры, а лошадь, поскольку рейс теперь был по течению, поставили в нос лодки, и она стояла как вкопанная (это очень важно — если она шагнёт — равновесие нарушится, и мы все окажемся в ледяной воде) и как вперед смотрящий. Поплыли. И вот здесь опасный труд илимщиков проявился сполна. О нашей безопасности кто бы подумал. Река быстрая, сбегает с небольших, но все-таки гор, лодка летела со свистом, подпрыгивая на шиверах и порогах. Крутые повороты преодолевали с помощью громадного руля, которым  с трудом ворочали илимщики — наши кормчие. Мы, ребятня, визжали от восторга, девчонки от страха. Какая-то женщина вцепилась в мою ногу, полностью потеряв контроль над собой — у меня долго потом не проходил синяк на ноге. Мама все допытывалась, как я умудрился заполучить такую кольцевую гематому на ноге. «Вечно с тобой что-нибудь происходит». Наконец мы вышли на относительно спокойный участок реки. Справа высилась огромная скала, и на ней расположился птичий базар. Рулевые своим огромным рулём удерживали лодку вблизи скалы, в соответствии с фарватером. И тут один из наших пассажиров — капитан МГБ (мы, мальчишки, после войны прекрасно разбирались в званиях и родах войск — синие околыши — понятно), поддав, видимо, для храбрости спирта, вдруг вынул револьвер — «я им сейчас устрою» (птицы ему помешали) — и неожиданно для всех выстрелил в основание скалы, птичьего базара, то — бишь. Звук в ущелье, в теснине от этого выстрела оказался таким необычно громким, что не только мы испугались, но и птицы, тысячи вспугнутых птиц взлетели и разом вывалили на нас своё гуано (как еще более прилично выразиться). Видели бы вы этого капитана — все у него свисало с фуражки, с погон, на мундире было тоже много «этого». Когда опомнились — мы все стали дико хохотать. А капитан, осознав содеянное, разразился таким отчаянным, забористым, витиеватым и многоэтажным матом, какого я ни до, ни после не слыхивал. Уж очень он был расстроен. Грешен, очень редко, но и мне, уже взрослому, приходилось в рабочей обстановке использовать некоторые «изящные» капитановы обороты. В ответ на упреки я ссылаюсь всегда на свое «хрустальное» детство. Но неубедительно.

Директор детского санатория вскоре был арестован. Не думаю, что в наши межеумочные времена он выдавал себя за жертву сталинских репрессий. А впрочем, кто его знает. После этого «оздоровительного» сезона — больше меня не посылали ни в какие пионерские лагеря.