Красные скалы

Автор: Terri Windling

Источник: http://www.endicott-studio.com/rdrm/rrRock.html

«Это жесткая земля. Она делает женщин жесткими», — сказал мне Крик. Весь он в этом: манера растягивать слова, суженные глаза в стиле Клинта Иствуда, сигарета, болтающаяся в уголке рта. Его ангельское личико выдает юный возраст, поэтому он прячет его за длинными рыжими дредами. Он выпускает дым и легко справляется с крутыми поворотами дороги. Рулит одной рукой, показывая, что, типа, все под контролем.

Вокруг — твердая, сухая земля. И лес, выросший на этой неблагодатной почве. Виргинский дуб. Сикомора. Тополь трехгранный. Сосна. Он называет их все, когда мы пролетаем мимо, и я думаю, что он в самом деле разбирается. Ведь он родом из этих мест. Вряд ли это очередная ерунда, чтобы запудрить мне мозги.

«Моя мать», — говорит Крик, — «она жесткая, как старая кожа. Я предпочитаю мягких женщин».

Как будто у него их было много. Могу поставить кучу денег, что я у него первая. Правда, мне пятнадцать, и я не уверена, считается ли это девушкой или женщиной. Он оглянулся. «Устала, детка?». Вот это словечко «детка». Еще одна вещь, возникшая между нами. «Детка» и «приветик!» и манера растягивать слова, проникшая в его речь, когда мы приехали в эти края.

Я качаю головой, имея в виду «нет», хотя на самом деле устала, как собака. У грузовика нет подвесок и, уж тем более, кондиционера. Мы украли эту помойку на колесах со стоянки Стакис. Потому что до смерти надоел автостоп. Крик и я, мы не преступники, просто очень нетерпеливые. Хотя, возможно, это одно и то же.

С криком «Йоу!» он, понизив передачу, в крутом вираже вылетает на разбитую, грязную дорогу. Грузовик пробирается сквозь редкую сосновую рощицу у подножия красных скал. Дорога подбрасывает нас, грохоча, и внезапно заканчивается у берега маленькой речки.

Под деревьями прячется ржавый трейлер, окруженный старыми деревянными сараями, загонами для лошадей, множеством машин и грузовиков. Лают собаки. Все выглядят наполовину койотами, кроме одной маленькой, но очень злобной, шавки. Они бегут за нами, пока Крик припарковывает машину, и разбегаются в стороны, когда он открывает дверь. Из-за деревьев выходит голый смуглый младенец, за ним — худенькая девочка в цыганской юбке. Рубаха и босые ступни — в грязи. Зато на запястьях — бирюза и серебро. Она сгребла в охапку ребенка, не обращая на нас внимания, и зашагала по дороге к дому.

«Моя сестра», — протягивает Крик (опять Клинт Иствуд). Он имеет в виду ребенка, не девушку. Гасит окурок пяткой и шумно вдыхает сосновый воздух.

Мы идем за девушкой, собаки бегут за нами. Домик-трейлер врос в землю в конце тропинки. Деревянные ступени крыльца наполовину прогнили. Крик запрыгивает на них. Я ступаю осторожно. Из дома доносится запах жареного мяса, кофе и дыма. В животе заурчало.

Большой трейлер набит людьми. Старая хипповая тусовка, такое это место. Крик родился в коммуне неподалеку, потом семья переехала в эти красные холмы. Его отец был из индейцев — не тот, с которым его мать живет сейчас, а какой-то краснокожий ковбой, которого Крик никогда не знал. Подросши, Крик сбежал в Лос-Анджелес. Ну, а теперь блудный сын возвращался. Мать приветствовала его широкой, радостной улыбкой. Она не была похожа на «жесткую» женщину — молодая, симпатичная, длинные рыжие волосы заплетены в косу, хипповая рубашка разрисована звездами. На плече у нее спал ребенок, и неожиданно мне показалось это нелепым.

В комнате много индейцев. Несколько мексиканцев. Много черноволосых детей. Женщина с широким лицом цвета меди сует мне в руки пучок салата.

— Э-э-э… я с Криком… — говорю я.

— Я знаю. Возьми нож и покроши это, — ответила она.

Все здесь работают — чистят, натирают на терке, режут, перемешивают. Отмывают кастрюли и сковородки, салфетки и полотенца, детские коленки от красной грязи. Я оказалась в водовороте смеха и разговоров. И стука ножей об разделочные доски. Меня приняли в это сообщество, не зная обо мне ничего, кроме имени. И то ненастоящего — Крик называл меня Пиппой.

Салат нарезан. И еще две дюжины томатов. Нож у меня забрали. «Садись сюда», — сказала еще одна женщина, собиравшаяся дать мне другую работу с таким видом, словно это будет большой подарок.

На столе передо мной стоит деревянная чашка с кактусом, похожим на маленькую зеленую игольницу. «Мы моем его», — говорит женщина. Она показывает, как очистить корни и удалить крошечные белые волоски. Старик поджигает конец сухой зеленой ветки и окуривает нас дымом.

«Кедр», — говорит мне женщина, когда воздух наполняется хвойным ароматом. «Кедр, для очищения. Теперь ты можешь взять Снадобье».

Так вот это что. Снадобье. Пейот. Я уставилась на огромные чаши, полные им. Женщина держит кактус бережно, ведь для них он — священный. А для Крика это всего лишь наш заработок на улицах Лос-Анджелеса. Он смотрит и улыбается. Я промываю маленький кактус в воде. Мне нравится ощущать его жесткую зеленую шкурку. Кожа моих рук выглядит призрачно-белой в окружении множества быстрых рук цвета меди. Я поднимаю кактус и нюхаю его. Горький запах. Я кладу его в чашку. Беру следующий из кучи. Женщина останавливается и смотрит на меня. Ее черные волосы заплетены в длинные, гладкие косы. Бирюза и кораллы украшают шею. Я не чиста, никакой кедр не может это исправить. Она смотрит так, будто знает об этом.

В одной деревянной чашке сложены свежие зеленые шарики. В другой — кусочки корней для чая. Кувшин наполнен сухим пейотом, Тапперуэровский пластиковый контейнер — пейотной пастой. Всё это будет съедено во время церемонии, для которой эти люди собрались здесь. Крик рассказал мне об этом, перед тем, как мы выехали из Лос-Анджелеса. Мы сидели на тротуаре, без денег, голодные, и продавали травку туристам. «Слушай, Пиппа, мы поедем в Красные скалы, — сказал он. — У меня есть план».

Когда приготовления заканчиваются, я иду за Криком на берег речки. Наступает вечер, холодает. Вода неслышно бежит у наших ног. Темнокожие люди в джинсах, ковбойских шляпах и серебряных украшениях собираются вместе под соснами. Курят, смеются. Я слышу звук барабанов. Искры от костра летят в небо. Между темными деревьями стоит типи, белея в сгущающихся сумерках. Жесткая земля, говорил Крик, но мне она кажется мягкой, ведь можно спать прямо на сосновых иголках. В этом разница между Криком и мной: место, куда ты возвращаешься после странствий. Я разозлилась, я думала, у него, как и у меня, нет такого места, — только улица. Только мы. Поднимается ветер, и моя злость отлетает, падает в воду и уплывает вниз по течению.

Мать Крика наделила нас одеялами, и мы отнесли их к грузовику. Здесь мы будем спать сегодня, хотя многие тут не собираются ложиться вообще. Они заходят в большое белое типи. Они будут молиться до восхода солнца. Крик сказал, что никто не заметит пропажи пейота, который мы украдем ночью — и я верила ему, там, в Лос-Анджелесе. Это как стащить конфетку у ребенка, говорил он. Но здесь, среди этих смеющихся остроглазых людей, я не была так уверена.

Наш грузовик отодвинули подальше от других. Мы разложили одеяла и улеглись внизу. Я мечтала закрыть глаза, мы не спали уже давно, с тех пор, как выехали. Я уже почти заснула, но Крик был на взводе. У него возникла другая идея. Я отвернулась от него, и почувствовала, как он вытянулся вдоль меня, длинный и тощий. Он задрал мою футболку с группой «Перл Джем». Я ощутила прикосновение теплой кожи к голой спине. Рука потянулась к моей груди. Мне нравилось его тепло и запах. Мне хотелось бы просто лежать вот так. Тепло — это то, что было мне нужно от него. Вот почему я не отталкиваю его, когда он сует свой член мне между ног, раздвигает их и заходит туда, куда хочется. Я прикусываю губу, чтобы перетерпеть сухую, тупую боль. Это скоро закончится.

Заканчивается, и Крик тут же засыпает. Теперь я одна лежу без сна, уставясь на деревья над головой. Может, когда-нибудь я стану такой, какой должна быть женщина, по его словам. Какими бывают женщины в фильмах, что он называет «горячими». Я-то холодная. И трусливая. Я не хочу, чтобы Крик знал, что мне не нравятся некоторые вещи, которые мы делаем. «Ты слишком напрягаешься», — скажет он просто. — «Расслабься. Забудь прошлое. Двигайся дальше». Я не хочу, чтобы Крик двигался от меня дальше, поэтому многого не говорю. Слова сидят во мне, тяжелые и холодные. Но руки Крика согревают меня. Я целую его руку, кладу ее на свой бок и закрываю глаза.

Когда я открываю их, то вижу черное небо, и яркие звезды висят прямо над головой. Крик сидит возле меня, закутавшись в бабушкино одеяло. Глядя на него, я вижу черты его отца в щеках цвета меди, плоском носе и раскосых глазах, наполовину спрятанных в космах рыжих волос, которые он получил от ирландских предков.

«Слушай», — говорит он.

Я слышу удары барабанов, то медленные, то быстрые, такие явственные сейчас. И грохочущий звук. И монотонная песня, на языке, мягком и жестком одновременно.

«Слушай. Они молятся». Он провел рукой по моей бритой налысо голове. «Они будут петь так всю ночь напролет. И говорить. И есть Снадобье». Он усмехается. «У нас куча времени, чтобы взять то, что нам надо, и убраться отсюда к чертям».

Я спросила, сидит ли его мать там, в типи. Без сна, час за часом, пока не взойдет солнце.

«Всяко», — говорит Крик. — «Для нее это — церковь. Моя мать ходит в типи с тех пор, как стала жить с моим отчимом — Лероем, видела здорового Навахо у двери? Это он. Его дядя — Человек Дороги, так это называется. Он проводит такие собрания по всему штату. Лерой тоже будет Человеком Дороги. Он сейчас — ученик или что-то в этом роде».

Я спросила Крика, делал ли он когда-нибудь это: сидел всю ночь и ел Снадобье.

«Да». Это все, что он сказал. И затем усмехнулся, быстрой такой усмешкой. «Но я не религиозный». Он встает, потирает руки, чтобы согреться. «Черт, в этих гребаных горах так холодно! Пошли обратно в дом!».

Я застегиваю свою кожаную куртку — то есть, старую Крикову. Выползаю из грузовика и иду за ним. Типи светится в своем гнезде из деревьев, освещаемое теперь огнем изнутри. Огонь отбрасывает тени на холщовые стены: тени людей, сидящих плечом к плечу, с перьями в руках. Мне нравится этот равномерный звук барабанов и монотонная песня — глубокая, чистая и загадочная. Мне бы хотелось остаться и послушать ее, но я поворачиваюсь и иду за Криком. В доме девочка в цыганской юбке смотрит телевизор, приглушив звук. Похоже, она была моей ровесницей, но, в сравнении со мной, казалась ребенком. Ее длинные волосы были мягкими, одежда тоже, а кожа как у младенца. Крик был неправ, эта земля не делает женщин жесткими. Такими их делает страх.

На кухне пахло кедром, тушеным мясом и пейотом. В чайнике был заварен пейотный чай. Крик наливает его в большие кофейные кружки и дает одну мне. Я делаю глоток. Напиток очень горький, мне не хочется пить больше. «Давай, давай, это полезно для тебя», — говорит Крик. — «Это святая вещь, Пиппа. Это Снадобье». Он усмехается, цитируя мне Лероя. Для Крика-то ничего святого здесь нет, просто еще один вид кайфа. Он все что угодно закинет себе в рот или в вены, и постоянно смеется над моей осторожностью. Я с трудом делаю еще один маленький глоток, затем Крик решает, что мне хватит, раз я не хочу пить. Он выливает мой чай в свою кружку, и делает большой глоток, содрогаясь от ужасного вкуса.

Он берет меня за руку, и мы выходим на улицу. Он говорит: «Не повезло — Хуанита проснулась. Та девчонка. Одна из бродячих детей, которых мать взяла к себе. Придется подождать, пока она уснет, потом сделаем, что нам надо, и смоемся».

«А ты сможешь водить машину под кактусом?» — спрашиваю я его осторожно, видя, как он осушает свою кружку до дна. Он смотрит на меня с упреком.

«Расслабься», — говорит он. — «Просто расслабься, Пиппа, окей?».

Он гордо зашагал в темноту. Я постоянно раздражала его в последние дни. Если побегу за ним — будет хуже. Поэтому я пошла к реке. На низком берегу пылал огонь, и я направилась к его теплому свету. Возле костра сидела женщина, подкидывая в пламя щепки — та самая, что усадила меня в круг чистивших Снадобье. Она сделала кольцо из бревен вокруг костра, так что мне было где сесть. Она молчала, и мы сидели так долго-долго, просто глядя в огонь. Крик ушел, я была одна.

Типи светится за нашим костром. Я слышу тихие голоса, затем опять звучит медленный ритм барабанов. Молчание женщины действует мне на нервы. Я спрашиваю: «А почему ты не там, внутри?».

Женщина пожимает плечами. «Сегодня слишком много народу. Есть такие, что больше, чем я, нуждаются в этом». Ее тихие слова звучали в такт с песнопением. Больше она ничего не сказала. Я повторила попытку заговорить:

«Так ты приехала издалека?».

Она поправляет огонь, не глядя на меня. «Из Редтейл Бьют. Целый день добиралась сюда».

«Ты ехала целый день, и даже не зашла в типи? Дерьмово».

Она снова пожала плечами. «Будут еще собрания. Я приехала, чтобы привезти Снадобье».

Я смотрела на пламя, не на нее. Вот у кого мы на самом деле воруем, а не у семьи Крика.

«А ты не пошла в типи», — сказала она, и это был не вопрос.

«Ну да, знаешь… я здесь с Криком. А он приехал в гости, я думаю».

«Почему ты обрезала свои волосы?»

«Мои волосы?» — вопрос ошарашил меня.

«Твой дух находится в волосах. Твоя сила и защита. Мы в это верим».

Я потерла щетину на своей голове. Мне казалось, так я выглядела жестче и сильнее. Женщина подтолкнула ко мне кувшин, лежавший на земле, своей маленькой ногой. Она была обута в красивейшие мокасины, расшитые красным и желтым бисером. «Выпей немного», — сказала она. — «Тебе станет лучше».

«Это пей… Снадобье?» Женщина кивнула.

«Нет, спасибо. Я… э-э-э…»

Она улыбнулась, по лицу разбежались морщинки. Она оказалась намного старше, чем я подумала сначала. «Дельма. Я Дельма, из Редтейл Бьют».

«Алиса», — ответила я. — «Из Иллинойса».

Имя вырвалось само собой. Не знаю, почему я вдруг назвала его после всех этих месяцев. Дельма повернулась к огню и снова замолчала. Я тоже. Мысли об Иллинойсе невольно полезли в голову. Я зажгла сигарету. Сделала длинную затяжку. Огонь обдавал жаром мое лицо, но я дрожала.

***

В конце концов, Крик приходит в поисках меня, он уже не злится. «Пошли», — он поднимает меня и уводит от Дельмы и огня. Он улыбается из-за рыжих растаманских волос и шепчет: «Я достал его, Пип! Сумка, полная, блин, зеленых шариков и кувшин с сушеным. Я всё сложил в багажник».

«Теперь мы можем ехать», — говорю я. Я хочу уехать, прочь отсюда, от огня, барабанов, всех этих острых черных глаз. Мне не нравится то, что мы сделали с этими людьми.

Крик трясет головой.

«Куда спешить? Я же говорю, они не заметят пропажи — Лерой целую тонну привез. А если и заметят, то ничего нам не скажут». Он усмехается и подмигивает мне. «Вместо этого они за нас помолятся».

Теперь мне стало еще хуже. Я осталась ждать на выщербленных ступенях, пока Крик заходил в дом, чтобы снова наполнить свою чашку чаем. Он хихикает, как дурачок, из-за чая или оттого, что украл, а может, из-за того и другого. Он берет меня за руку, когда выходит наружу. «Мы сами вырастим пейот», — размечтался он. — «Это же просто долбаный кактус, правда? Положим эти хреновы штучки в землю, они начнут расти. Будут всегда свежие. Размножатся. У нас будет свой бизнес, детка!». Он издал победный клич, в стиле индейцев из вестерна. «Ну, давай, Пиппа», — сказал он. — «Давай, расслабься. Классная ночь, правда? Пошли, я покажу тебе свое тайное место. Я построил крепость под этими деревьями. Давай посмотрим, может, она еще стоит».

Крепость? Я хотела убраться отсюда побыстрее, но он направился в гущу деревьев. Я была просто дурой, когда решила, что мы с Криком похожи. Я думала, он такой же, как я, — иначе как бы он оказался на улице? Крепость, думала я теперь, долбаная крепость! Как обычный нормальный ребенок. Семья и хренова крепость. Нет, он совсем не такой, как я.

Я иду за ним сквозь кусты и сосны. Ночь темная, а мы идем по узкой, извилистой тропинке. Где-то рядом журчит вода, слышится пение и барабанный бой. Вдруг я слышу впереди шум, будто кто-то еще идет по тропе. «Дерьмо», — говорит Крик. Он останавливается, его рука сжимается на моем покрытом шрамами запястье. Я стою рядом с ним, смотрю туда же, куда и он. «Вот дерьмо», — повторяет он.

Перед нами двое людей, и они также смотрят на нас. У одного длинные рыжие растаманские дреды, плоский нос и раскосые глаза. Другой поменьше, побледнее, кожаная куртка, бритая голова. Крик издает странный звук ртом, как будто хныкает ребенок. Затем он дергает меня за руку, и бежит очень быстро обратно, откуда мы пришли. Я оглядываюсь. Никто не преследует нас, никого вообще нет. Но я знаю, что я видела, и знаю, что Крик видел это тоже и поэтому удирает.

«Крик, потише, ты делаешь мне больно».

Он останавливается. «Твою мать!», — ругается он. Затем выдавливает усмешку. «Это просто пейот, правда, Пиппа? Дерьмо, эта штука сильная, мать ее. Не поверишь, что я сейчас увидел».

«И что ты увидел?», — спросила я его, хотя знала ответ.

Он откинул волосы с лица. «Черт, это был такой глюк! Реально страшный глюк! Я видел нас, как мы идем по тропинке. Блин, как в сказке, которые мне бабуля рассказывала — ирландские, из Старого света. Она говорила, что если ты идешь по тропинке ночью и встречаешь самого себя, это значит, что ты скоро умрешь. Дерьмо, я чуть не обоссался! Блин, да это просто сказка. Старая бабкина сказка. И пейот, он заставил меня это увидеть. Ты права, Пип, надо валить отсюда. Но мне бы выпить кофе и чего-нибудь сожрать. Ты идешь?». И он быстро двинулся с места, мне пришлось бежать за ним.

«Я подожду внизу у костра, хорошо? Я замерзла. Встретимся возле грузовика».

«Что ж, позаботься о себе сама, детка». Он опять играет в Клинта Иствуда. Неважно, я знаю то, что знаю. Я знаю, что он напуган — это видно по глазам, по лицу, по синякам на моих запястьях. Но он, конечно, не признается, по крайней мере, мне. А может быть, и себе.

Но я, я тоже видела это и не испугалась. Вот что я думала о нас, когда оставила его и пошла к теплу костра. Я чувствую что-то, но это не страх. Я не знаю, как назвать это чувство внутри меня. Я села поближе к желтому пламени, мое сердце билось быстро, в такт барабанам. Рядом сидела Дельма, молчаливая и самоуглубленная — в гармонии с этой ночью, в гармонии с собой и со всем большим миром. Я поняла это, глядя на нее, как будто она — чистая речная вода и я сморю и вижу дно.

«Дельма», — спрашиваю я. — «Снадобье подействует, если выпить только один маленький глоток?».

Ее узкие глаза остановились на мне на мгновение, потом она отвела взгляд. «Зависит от многого».

«От чего?».

Она пожимает плечами. «Может быть, насколько ты открыт. Возможно, тебе понадобится много Снадобья, а может, совсем мало». Она встает, достает длинную палку и поправляет ею горящие дрова. «Я выросла на Снадобье, так что мое сердце всегда было открыто ему. Вот что оно делает, говорим мы: оно открывает сердце — и так исцеляет. Когда у меня начала течь кровь, и я стала женщиной, тогда я впервые услышала его песню».

«Чью песню?».

«Снадобья. Кактус, растущий в пустыне — я услышала, как он поет мне. Так я стала тем, кто находит и собирает Снадобье. Его трудно найти, почти невозможно, если ты не слышишь его песню. Это он зовет тебя. Он говорит: смотри, я здесь. Я — дар богов».

Она смотрит на меня. Я слышу, Крик зовет меня.

«Я думаю, мы сейчас уедем».

«А ты не хочешь уезжать», — говорит она, кивая, будто всё понимает. Наверное, я тоже как чистая вода, и она может видеть глубоко внутри. Да, я не хочу уезжать. Я хочу остаться и уснуть под соснами, я хочу стать мягкой, с открытым сердцем, как она. Но я никогда не говорю Крику «нет». Я так много раз хотела это сделать, но я боялась потерять его, ведь он — всё, что у меня есть. Я всегда боялась. Но сегодня ночью боялся он, не я. Неважно, что говорят эти старые сказки. Это не нас мы увидели в лесу. Эти двое, они просто были похожи на нас, внешне, как если не смотреть в глубину. Тот мальчишка — маменькин сынок, а не Крик, торговец дурью из Лос-Анджелеса. Та девчонка — это женщина Красных скал. Мягкая, как сосновая хвоя, и твердая, как камень. Она не покинет этот костер, барабаны, это прекрасное место и прекрасных людей, только потому, что Крик зовет ее к себе. Она не будет поступать, как я.

«Мать же твою, где ты была?», — хныкал Крик, пока я залезала в грузовик. — «Пофигу, валим отсюда быстро».

Он включает зажигание и выжимает сцепление, покрышки скользят по хвое и грязи. Я смотрю, как сияние типи угасает в гуще тополей, и, наконец, исчезает. Крик с руганью ведет грузовик по грязной темной дороге, его страх превращается в злость, он выплескивает его из себя, словно грязь из-под колес. Когда мы выезжаем на асфальт, он вдруг останавливается. «Меня накрывает». Он весь дрожал. «Долбаный пейот, что-то мне хреново. Лучше ты поведи».

Я сажусь за руль, и вскоре Крик уже громко храпит, положив голову на руку, растаманские волосы закрывают лицо. Я и сама устала, пришлось включить радио, чтобы не заснуть. Это была станция Навахо. Они передавали песни на непонятном языке, но мне нравился звук, и я слушала его, проезжая широкой горной дорогой. Час прошел, и моя усталость испарилась. Крик быстро заснул. Мы на длинной прямой автостраде, оставили позади Красные скалы. Станция Навахо замолкает, и я выключаю радио.

В зеркале заднего вида появляется Солнце, восходящее из-за дальних гор, когда я съезжаю с дороги, останавливаюсь и ставлю машину на ручной тормоз. Крик спит. Он всегда доверяет мне. Только ты и я, говорит он. Я выбираюсь из грузовика и достаю кувшин и сумку с пейотом. Земля здесь сухая и твердая, на многие мили вокруг — только кактусы, кусты и сухой ветер пустыни. Я отхожу далеко на восток, лицом к восходящему солнцу. Останавливаюсь в центре круга из больших кактусов, воздевших длинные зеленые руки к небу. Я сажаю маленькие игольницы рядом с их большими родственниками, в благодатную почву пустыни. Открываю кувшин и рассыпаю сухой пейот вокруг по земле, возвращая его солнцу и почве. Возвращая его Дельме.

Снова в грузовике, Крик все еще храпит. Он выглядит очень усталым и очень юным. Я снимаю кожаную куртку и накрываю его плечи. Затем выхожу на шоссе. Машины проносятся мимо. Я поднимаю большой палец. Солнце согревает меня, ведь я стою в одной футболке.

Позади я слышу, как кактусы поют песню небу пустыни.